РЕЧИ ПРОТИВ ВЕРРЕСА
 (Отрывки)

 [Веррес, ставленник аристократии, в бытность свою наместником в Сицилии
ограбил и разорил сицилийцев. Цицерон в 70 г. выступил защитником прав
сицилийцев и в ряде речей разгромил Верреса.]

 [ВСТУПЛЕНИЕ]

 Вижу, я судьи, ни у кого нет сомнения в том, что К. Веррес на глазах у
всех ограбил в Сицилии все здания - как священные, так и мирские, как
частные, так и общественные, и что, совершая всякого рода воровство и
грабеж, он не только не чувствовал страха перед богами, но даже не скрывал
свои преступления. Однако п ротив меня выставляется особого рода защита,
пышная и великолепная: мне следует заранее обдумать, судьи, какими
средствами отразить ее. Дело ставят так, что провинция Сицилия благодаря его
доблести и исключительной бдительности в смутные и тревожные времена была
сохранена в безопасности от беглых рабов и вообще от опасностей войны. Что
мне делать, судьи? На чем мне сосредоточить основу моего обвинения? Куда
обратиться? Всем моим натискам противопоставляется, словно какой-то барьер,
эта слава хорошего полководца. Я знаю этот прием, вижу, в каком пункте будет
торжествовать Гортензий {Известный римский оратор, противник Цицерона,
защищавший Верреса.}. Он опишет опасность войны, трудные времена
государства, недостаток в командирах, затем станет умолять вас, а далее
выставит якобы справедливое требование, чтобы вы не дозволили сицилийцам их
показаниями отнять такого главнокомандующего у римского народа, чтобы по
вашей воле обвинение в алчности не затмило его славу хорошего полководца.

 Перевод Н.Д.


 [ОРАТОРСКОЕ ОПИСАНИЕ КАЗНИ РИМСКОГО ГРАЖДАНИНА]

 162. Так на самой площади Мессаны {Теперь Мессина в Сицилии.} секли
розгами римского гражданина {Гражданина Гавия.} судьи; но среди страданий и
свиста розог не было слышно ни единого стона, ни единого слова этого
несчастного, кроме лишь слов: "Я римский гражданин!" {По римскому праву
запрещалось наказывать гражданина без суда.} Этим заявлением о своем
гражданстве он думал избавиться от всех ударов и от всех мучений; но он не
только не добился того, чтобы умерилась сила розог, - нет, в то время как он
умолял и все чаще и чаще указывал на свое гражданство, готовили крест, - да,
крест для этого несчастного и замученного человека, который раньше и не
видел никогда этого поганого орудия.
 163. О сладкое имя свободы! О исключительное право, связанное с нашим
гражданством!.. О трибунская власть, которую так сильно желал римский плебс
и которую, наконец, ему возвратили! Неужели все это настолько отошло на
задний план, что связанного римского гражданина в провинции римского народа,
на площади союзного города подвергает бичеванию тот, кто своими фасцами и
секирами {Атрибуты власти римского консула.} был обязан благодеянию римского
народа?

 Перевод С.П.Кондратьева


ПЕРВАЯ РЕЧЬ ПРОТИВ КАТИЛИНЫ

 [ВСТУПЛЕНИЕ, 1-6]

 (1) Когда ж, наконец, перестанешь ты, Катилина, злоупотреблять нашим
терпеньем?! Где предел необузданных дерзостей твоих выступлений?! Неужели на
тебя не произвели никакого впечатления ни военная охрана Палатина {Один из
холмов в Риме.}, ни ночные патрули по всему городу, ни страх народа, ни
многолюдное собрание благонамеренных граждан, ни это неприступное место
заседания сената, ни, наконец, выражение лиц здесь присутствующих?! Разве не
чувствуешь, что все твои планы раскрыты? Разве не видишь: заговор твой тем,
что о нем знают, посажен уже на цепь, связанный по рукам и ногам?! Что ты
делал прошлою ночью, что накануне, где ты был, кого созывал, какие решения
принял, кому из нас, думаешь ты, все это неизвестно?
 (2) О времена, о нравы! Сенат отлично все знает, консул видит, а он все
еще жив! Жив? Мало того, он является в сенат, желает быть участником в
обсуждении государственных дел; он взором своим намечает и предназначает к
смерти из нас то одного, то другого. А мы - подумаешь, храбрые люди! -
воображаем, что все делаем для спасения государства, если стараемся
уклониться от безумных его выходок, от его покушений! На смерть тебя,
Катилина, давно уже нужно отправить приказом консула, на твою голову
обратить эту гибель, которую ты замышляешь против нас.
 (3) Была, была некогда в нашем государстве такая славная доблесть, что
люди решительные дерзали укрощать вредного гражданина более суровыми мерами,
чем самого жестокого врага. И сейчас, Катилина, есть у нас против тебя
сенатское постановление огромной силы и важности; государство имеет мудрое
предуказание сената; мы, мы, говорю открыто, мы, консулы, медлим!
 Вот уже двадцать дней мы терпим, что затупляется меч воли сената. Его
решение, правда, еще в протоколах, подобно мечу, вложенному в ножны. В силу
этого решения, Каталина, полагалось, чтобы ты немедленно был казнен. Но ты
еще жив, и жив не для того, чтобы отказаться от своей дерзости, но чтобы ее
еще увеличить. Хочу, отцы сенаторы, быть снисходительным; я хочу в такие
опасные моменты для государства не терять и присутствия духа; но я уже сам
обвиняю себя в бездействии и в непригодности. Лагерь врагов стоит уже в
Италии против республики в ущельях Этрурии; со дня на день растет число
неприятелей; а начальника этого лагеря, вождя этих врагов мы видим внутри
наших стен и даже в самом сенате; он тут, внутри, каждый день измышляет
какой-либо гибельный план против республики. Если бы я приказал, Каталина,
тебя схватить, казнил бы тебя, то я мог бы бояться, что все хорошие граждане
скажут, что сделал я это слишком поздно, а не того, чтоб кто-либо упрекнул
меня в излишней жестокости. Но то, что нужно было давно уже сделать, я все
еще не решаюсь сделать по вполне основательной причине. Я только тогда
отправлю тебя на казнь, когда не будет ни одного столь негодного, столь
низкого, столь похожего на тебя, который бы не согласился, что это сделано
совершенно законно. Но пока найдется хоть один человек, который решится
тебя защищать, ты будешь жить, будешь жить так, как живешь сейчас, весь под
надзором многочисленной, крепкой охраны, так, чтобы ты даже пальцем не смог
шевельнуть против государства. Сотни глаз и ушей будут следить за тобой, как
они делали это и до сих пор, - а ты этого даже и не замечаешь!

 [РЕЧЬ ОТЧИЗНЫ]

 Ужас и отвращение к тебе питает наша общая мать - родина, давно уже
свыклась она с мыслью, что ты только и мечтаешь о ее гибели; неужели же ты
не устыдишься ее авторитета, не подчинишься ее суду, не убоишься ее силы?
Отчизна обращается к тебе, Катилина, и, как бы молча, так говорит: "В
течение нескольких уже лет ни одного преступления не было совершено без
твоего участия; ни одного гнусного злодеяния не обошлось без тебя: одному
тебе безнаказанно сходили с рук частые убийства граждан, притеснения и
ограбления союзников; у тебя хватало смелости не только пренебрежительно
относиться к законам и судам, но даже дерзко попирать их. Те давние твои
поступки, хотя с ними и не следовало мириться, я все-таки, как могла,
переносила; но теперь я более не намерена переносить, чтобы по вине тебя
одного я вся пребывала в непрестанном трепете, чтобы при малейшем шорохе
передо мной не вставал грозный призрак Каталины, чтобы, наконец, у всех
создавалось впечатление, что никакой злой умысел против меня не может
осуществиться без твоего преступного участия. Поэтому уходи и избавь меня от
этого страха: если он основателен, чтобы он не давил меня своей тяжестью;
если же ложен, чтобы я, наконец, когда-нибудь перестала испытывать чувство
беспокойства.

 Перевод С.П.Кондратьева


ОТРЫВОК ИЗ ВТОРОЙ РЕЧИ

 [ХАРАКТЕРИСТИКА СТОРОННИКОВ КАТИЛИНЫ]

 Прежде всего, квириты {Римские граждане.}, я постараюсь выяснить перед
вами, из какого сорта людей составились знаменитые катилинарские полчища; а
затем в дальнейшей своей речи каждой группе в отдельности преподам,
насколько сумею, полезный совет. Первая партия состоит из людей, которые,
несмотря на огромные долги, все еще владеют довольно большими поместьями; из
привязанности к ним они никак не могут разделаться с долгами. По внешнему
положению в обществе это люди весьма приличные, что обусловливается их
солидными средствами, но стремления их и действия до крайности постыдны. Ты
владеешь колоссальным количеством земли, домов, серебра, челяди и прочего
добра, а ты все еще не решаешься урезать часть своей собственности и тем
поднять свой кредит? Чего же ты, собственно, ждешь? Войны, что ли? Так
неужели ты думаешь, что при общей разрухе твои поместья останутся
неприкосновенными? Или тебя соблазняет обещание составить заново списки
долгов? Ошибаются те, кто ждет их от Каталины; вот моею милостью так
действительно будут опубликованы новые списки, но только... аукционные, так
как другого способа спасти крупных землевладельцев от банкротства не
существует. Если бы они соблаговолили прибегнуть к этой мере своевременно, а
не старались бы покрывать проценты (что совершенно нелепо) доходами со своих
поместий, мы имели бы в них более зажиточных и более надежных граждан.
Поэтому этих людей, по-моему, бояться нисколько не следует, так как их легко
заставить отказаться от их взглядов; если же они будут упорно настаивать на
своем, они, мне кажется, скорей государство проклянут, чем в руки оружие
возьмут. Вторая партия состоит из людей, обремененных долгами, но
мечтающих о владычестве; они стремятся завладеть верховной властью и
надеются революционным путем достичь почетных должностей, в получении
которых при спокойном ходе событий они отчаялись. Им, как и всем остальным,
очевидно, придется дать одно и то же наставление: пусть они бросят надежду
получить то, к чему стремятся; пусть затвердят себе, что прежде всего я сам
не дремлю, неотлучно нахожусь на своем посту и не спускаю глаз с
государства; что, кроме того, велико одушевление благонамеренных граждан,
крепко их согласие и многочисленна их партия, к тому же значительны военные
силы; что, наконец, бессмертные боги непосредственно сами окажут помощь
нашему непобедимому народу, славнейшей державе и процветающему городу в
борьбе против чудовищного, преступного насилия. Но предположим, что они уже
достигли того, к чему они стремятся в своем диком безумии; неужели они
надеются, что в городе, покрытом грудами пепла, залитом потоками крови своих
сограждан, они действительно сделаются консулами, диктаторами или даже
царями? Они не понимают, что и при осуществлении их заветного желания им
пришлось бы уступить свое место какому-нибудь беглому рабу или гладиатору.
 Третья партия значительно потрепана жизнью, но все еще крепка благодаря
тренировке; к ней принадлежит знаменитый Манлий {Один из низших начальников
римской армии, ставший во главе войск, восставших в Этрурии.}, которому
сейчас идет на смену Катилина. Это люди из тех колоний, которые основал
Сулла; они, как я хорошо знаю, в общем принадлежат к числу благонамеренных и
твердых граждан; однако же это такие колонисты, которые при неожиданном и
скоропалительном обогащении жили слишком не по средствам и совсем
несоответственно со своим положением. Увлекаясь постройками, как нас
тоящие богачи, наслаждаясь очаровательными поместьями, услугами
многочисленной челяди, роскошными пирами, они впали в такие долги, что если
бы им и захотелось избавиться от них, пришлось бы воскресить из мертвых
Суллу; в некоторых поселянах - людях маломочных и бедных - они возбудили
надежду на грабежи, имевшие место в прежние времена. Как тех, так и других я
отношу, квириты, к тому же разряду хищников и грабителей, но считаю нужным
обратиться к ним с предостережением бросить свои безумные помыслы и оставить
мечты о проскрипциях и диктатурах. Ибо такое грустное воспоминание
запечатлелось у общества о тех временах, что не только люди, но, мне
кажется, и скоты не помирились бы с их возвращением.
 Четвертая группа крайне разношерстная, сумбурная и беспорядочная; все,
кто с давних пор изнывает под бременем долгов, кто, частью по лености,
частью вследствие плохого ведения дел, потерял под собою твердую почву, кому
осточертели судебные повестки и приговоры, а также публикации о продаже с
аукциона их имущества, - все они в своем подавляющем большинстве из города и
деревень, как слышно, двигаются в лагерь Каталины. Их я считаю не столько
крепкими солдатами, сколько неаккуратными плательщиками своих долгов. Пусть
они скорее погибнут, раз они не могут спастись, но, однако, так, чтобы их
гибель не отразилась не только на всем обществе в целом, но даже ни на одном
ближайшем соседе. Я никак не могу понять, почему им хочется, если они не
могут жить честно, погибнуть непременно позорно или почему они думают, что
гибель в многочисленной компании будет менее мучительной, чем гибель в
одиночку.
 Пятая партия состоит из убийц, разбойников - одним словом, из
всевозможных преступников. Последних отзывать от Катилины я не собираюсь,
тем более что оторвать их от него нет никакой возможности. Пусть лучше
гибнут они в разбоях, так как тюрьма была бы не в состоянии вместить их
огромного количества.
 Последняя партия не только по счету, но также по количеству и образу
жизни - преданнейшие приверженцы Катилины, его избранники, любимцы и
наперсники; их вы встречаете напомаженными, щегольски причесанными, гладко
выбритыми или с изящной бородкой, в туниках с длинными рукавами,
ниспадающими до самых пяток, закутанными в целые паруса, а не тоги; вся их
жизненная энергия и ночной труд уходят на ужины, которые затягиваются до
самого рассвета. В этих бандах гнездятся все игроки, все прелюбодеи, все
развратники и бесстыдники. Эти изысканно вылощенные юнцы научились не только
любить и быть любимыми, не только танцевать и петь, но также владеть
кинжалами и приготовлять ядовитые напитки. Если они не уйдут, если они не
погибнут, знайте, что даже и после гибели Катилины у нас в государстве
останется рассадник, из которого произрастут новые катилины. Чего же,
собственно, хотят эти жалкие люди? Неужели взять с собою в лагерь своих
развратных девчонок? Да и как, в самом деле, им обойтись без них, особенно в
теперешние уже длинные ночи? Вопрос только, как они перенесут переход через
Апеннины и тамошнюю изморозь и снега. Впрочем, они недаром уверены, что им
легко будет мириться с зимой, так как они закалили себя на своих пирушках,
где привыкли плясать совершенно обнаженными.

 Перевод С.П.Кондратьева


РЕЧЬ В ЗАЩИТУ ПОЭТА АРХИЯ

 [Греческий поэт Архий принадлежал к плеяде позднейших александрийских
поэтов. Если Цицерон в 62 г. защищал Архия в надежде, что поэт напишет
поэму о его консульстве и тем его прославит, то произошло обратное:
блестящая речь Цицерона прославила греческого поэта.
 Некто Граттий оспаривал право Архия на римское гражданство. Строго
юридически дело Архия было довольно сомнительным. Но Цицерон в своей речи не
столько использовал юридические доказательства, сколько возвеличил Архия как
поэта.
 Процесс этот Цицерон выиграл, как мы можем судить по нескольким
брошенным вскользь замечаниям в переписке Цицерона с Аттиком.

Эта речь всегда выделялась из других речей Цицерона своим глубоко
гуманистическим духом и считалась гимном поэзии.]

 I. (1) Если я обладаю, почтенные судьи, хоть немного природным
талантом, а я сам сознаю, насколько он мал и ничто- жен; если есть во мне
навык к речам, - а здесь, сознаюсь, я кое-что уже сделал; если есть для
общественных дел и польза и смысл занятий моих над твореньями мысли и слова,
от научной их проработки, - и тут о себе скажу откровенно, что в течение
всей моей жизни я неустанно над этим трудился, - так вот, з благодарность за
все, чем я теперь обладаю, вправе потребовать здесь от меня, можно сказать,
по законному праву, защиты вот этот Лициний. Ведь насколько мысли мои могут
вернуться назад, пробегая пространство прошедшего времени, насколько в
сердце моем воскресает память о первых детских годах, с тех самых пор я
вижу, как именно он руководит мной с тем, чтобы во мне сложилось решенье - и
приступить, и дальше идти по пути изучения этих наук. И если дар моей речи,
что сложился во мне по его указаниям, по советам его, не раз для других
служил им на пользу, то, конечно, тому, от кого я его получил, которым я мог
другим и помочь и спасти их, - конечно, мой долг, сколько во мне силы,
прийти на помощь ему и вернуть ему спокойствие жизни. (2) И пусть из вас
никому не покажется странным, что речь свою я начинаю такими словами, что
другого рода талант у него и к красноречию нет у него ни привычки, ни
знаний; но и я не всегда и не только этим одним занимался искусством. Ясно,
что все те искусства, которые служат к развитию лучших духовных сил
человека, имеют сродство и связаны между собой как будто некою общею цепью.
 II. (3) Но пусть из вас никому не покажется странным, что я в этом
деле, строго законном, в вопросе о праве, когда этот процесс идет пред лицом
вашего претора, столь достойного мужа, в присутствии судей столь строгих,
при таком многолюдном собрании граждан, - что в этом деле прибег я к такой
форме речи, которая кажется чуждой не только судебным обычаям, но ни в чем
не похожа на строгий судебный язык. Прошу вас: дайте в этом процессе мне
право, для обвиняемого столь подходящее, вам - насколько надеюсь - ничуть не
тяжкое, говоря об этом прекрасном поэте и человеке глубоко ученом, в этом
собрании столь образованных лиц, при вашей высокой культурности, когда,
сверх того, такой претор {Председателем этого суда был брат оратора, Квинт
Цицерон.} руководит этим судебным процессом, - дайт е мне позволенье
говорить немного свободней о вопросах культуры и литературных занятий. Ведь
дело идет о человеке, вам всем известном, который, далекий от дел
государственных, весь в научных работах, столь чужд и судам и опасностям,
связанным с ними. Пусть же и стиль моей речи будет и необычным и новым! (4)
И если во мне будет чувство, что вы допустили, что вы мне позволили это, я
безусловно добьюсь и от вас самих убежденья, что этого Авла Лициния не
только нельзя исключать из списка наших сограждан, но что его обязательно
надо принять, если б даже и не был он им.
 III. Как только Архий вышел из детских лет, оставив занятия теми
науками, которые из детей обычно делают нас людьми и взрослыми и
культурными, он всецело предался литературе, сначала в Антиохии- он там
родился и был знатного рода. Некогда этот город и славным был и богатым, в
него стекались умнейшие люди, получившие славу в искусствах и в разных
науках. Здесь удалось ему быстро всех превзойти славою таланта. А затем во
всех остальных странах Азии, во всей Греции его приезд вызывал такой
восторг, что слава таланта его меркла пред силой желанья видеть его, а этот
восторг ожиданья слабым казался перед тем восхищеньем, когда лично он
выступал там. (5) Италия {Италия - противополагаемая дальше Лациуму,
указывает на южную Италию и ее греческие колонии.} в те времена блистала
искусством и знанием греков; занятия эти даже и здесь, в Лации, ярче тогда
процветали, чем в их родных городах; и в нашем Риме, когда в политической
жизни царило спокойствие, были они не в малом почете. Поэтому и тарентинцы,
и неаполитанцы, и жители Регия одарили его правами гражданства, дав ему
много других наград, и все, кто только хоть сколько-нибудь мог судить о
таланте, считали достойным его и знакомства с собою и дружбы. Такой своей
славой осененный в народной молве, когда он уже был нам известен заочно,
прибыл он в Рим; консулами были в тот год Марий и Катулл {Марий был
прославлен своими победами над кимврами и тевтонами. Сам Цицерон пытался
воспеть в стихах его подвиги. Квинт Лутаций Катулл не раз упоминается
Цицероном как тонкий ценитель литературы ("Брут", 132; он является одним
из собеседников в его трактате "Об ораторе"); о его стихотворениях говорят
Марциал и Авл Геллий ("Аттические ночи", XIX, 9, 10).}. И прежде всего он
узнал тех консулов, из которых один мог ему показать как достойный сюжет
описаний - величайших подвигов славу, а другой не только военную славу, но
также свою любовь и внимание к искусству. Тотчас же Лукуллы, хоть по юности
лет он был еще только в претексте {Претекста - одеяние молодого римлянина.
Цицерон сознательно одевает Архия в римский костюм как будущего римского
гражданина.}, приняли Архия в дом. И смотрите: это уже не признак его
таланта или литературного дара, это заслуга характера, его природных
достоинств, что в том доме, где он принят был на заре своей юности, и в
старости он нашел друзей себе самых верных...
 (12) Ты спросишь, Граттий {Об этом Граттие, обвинителе Архия, мы больше
ничего не знаем.}, меня, почему же так сильно я восхищаюсь этим поэтом?
Потому, что дает он моей душе отдохнуть от судебного этого шума, успокоить
мой слух, утомленный злословием споров на форуме. Неужели ты думаешь, что
может хватить у меня материала, когда ежедневно мне приходится здесь
говорить по делам столь различным, если б свой дух не воспитывал я на
поэзии? Может ли выдержать ум столь напряженный труд, если бы он не нашел
облегченья в занятиях этой наукой? Я по крайней мере открыто скажу про себя,
что этим занятиям я искренно предан. Пусть будет стыдно другим, если так
зарылись они в свои книги, что не могут из них извлечь ничего на общую
пользу, ни представить открыто что-либо на общественный суд; а мне чего же
стыдиться, почтенные судьи! За всю свою жизнь моя помощь в тяжелый момент
или в трудном положении кому-либо из вас ни в деле гражданском, ни в
уголовном не заставила ждать; не удержала меня ни жажда досуга, не отвлекли
удовольствия, не заставил промедлить, наконец, даже сон. (13) Поэтому кто же
мне бросит слово упрека, кто справедливо решится меня уколоть, если все это
время, какое иной изведет для собственных дел, для праздничных зрелищ, для
других удовольствий, наконец, просто для отдыха душою и телом, сколько иные
истратят его на пиры без конца, на игру в кости иль в мяч, - если это время
я сам для себя употреблю для того, чтобы вернуться к занятиям моей юности? И
это тем более мне должны вы позволить, что мой талант как оратора, каков бы
он ни был, вырос из этих занятий, и в минуты опасности при судебных
процессах он всегда приходил на помощь друзьям. Если кому-либо кажется он не
очень серьезным, то все то высокое, что в нем должно заключаться, я знаю
наверно, откуда, из какого источника я мог его почерпнуть. (14) Ведь если
бы с дней моей юности, слушая многих ученых, читая много книг их, я не
внушил бы себе убеждения, что в жизни нет ничего важнее, к чему бы надо
стремиться, кроме как к славе, но славе, исполненной чести, и для достижения
этого надо считать ни во что все телесные муки, все опасности смерти и даже
изгнания, - я бы никогда не отдал себя ради вашего блага на растерзание, на
эти враждебные выходки в ежедневных, столь многих, столь сильных нападках
этих низких, погибших людей. Этими мыслями полн ы все книги, полны
наставления мудрых, полна вся история, опыт седой старины; но все они были б
сокрыты во мраке забвения, если б на них своих ярких лучей не бросила
литература и их не осветила бы. Сколько в работах и греков и римлян осталось
нам как бы чеканных образов твердых мужей - не только чтобы их созерцать, но
и для того, чтобы им подражать. Когда я управлял государством, всегда передо
мной были они, всегда, мысленно образы этих величавых людей созерцая, я
укреплял свою душу и мысли.
 VII. (15) Но кто-нибудь спросит: "Что же? Те знаменитые люди, доблесть
которых прославлена в книгах, были ль они образованы сами в тех самых
науках, которые ты превозносишь хвалами?" Трудно обо всех сказать это; но у
меня есть вот какой твердый ответ. И я также согласен, что много было людей
высокого духа и доблести, не знавших этой науки; каким-то природным
божественным даром сами собой нашли они нормы жизни своей и важную мудрость.
Я даже прибавлю, что чаще для славы и доблести важность имеют природные
свойства без всякой науки, чем без природных свойств одна лишь наука. Но тут
же я утверждаю: всякий раз, как к природным задаткам блестящим, прекрасным
присоединится еще образованность, эта норма и смысл наших умственных сил,
тогда - я не знаю, как даже сказать - всегда получается нечто чудесное и
исключительное. (16) Из числа таких лиц, которых видели наши отцы, был тот
божественный муж Сципион Африканский {Завоеватель Карфагена; его ближайшим
другом был Лелий.}; из того же числа были и Гай Лелий, Люций Фурий {Люций
Фурий Фил - консул 136 г.} - люди исключительной выдержки и благоразумия; из
того же числа был муж непреклонный и в те времена самый ученый, наш старый
Катон.
 Конечно, если б они видели, что занятие литературой не шло им на пользу
ни в чем для усвоения и для развития высоких качеств души, они никогда не
стали б ее изучать. И если бы даже результатом этих занятий не было это,
если они служили бы только для удовольствия, то и тогда этот отдых души вы
должны признать самым культурным, самым достойным. Другим радостям нашим
ставят границы и время, и место и возраст; а эти занятия нашу юность питают,
в старости нас утешают, в счастье нас украшают, в несчастьях убежищем и
утешением служат, восхищают нас дома, не мешают в пути, ночи с нами
проводят, переселяются с нами, с нами едут в деревню.
 VIII. (17) И если кто сам не мог бы к ним прикоснуться, сам
непосредственно всю испытать их чудесную слабость, все же он должен был бы
им удивляться, даже когда он их видит в других.
 Кто из нас так груб и бесчувствен, чтобы от недавней смерти Росция
{Знаменитый римский актер I в. до н. э.} не взволноваться? Хоть он и умер в
преклонных годах, но по блеску его искусства и очарованию казалось, что
умирать он совершенно не должен. Итак, если он приобрел своими лишь
жестами такую любовь ото всех нас, то неужели мы у другого отвергнем с
презрением эту находчивость, эту чудесную гибкость таланта? (18) Сколько раз
мне самому приходилось видать этого Архия, почтенные судьи, - я воспользуюсь
благосклонным вниманием вашим, видя, как сосредоточенно вы следите за мною
при таком необычном для вас ходе речи, - сколько раз сам я видел его, как
он, не написав ни буквы, произносил целые строфы прекрасных стихов как раз о
тех самых событиях, которые тогда совершались, произносил их экспромтом!
Сколько раз, приглашенный опять, он вновь говорил о том же предмете, но уже
изменив слова, изменив выражения! То же, что он написал, приложив старание и
долго обдумав, я сам видел, так одобрялось, что слава его сравнялась со
славою древних поэтов. И такого-то я человека не буду любить, не сочту своим
долгом всеми силами его защищать! Ведь от людей высокостоящих и полных
учености мы слыхали, что знание во всем остальном зависит от изучения, от
правил и от искусства, но что сила поэта - в прирожденном ему даровании, что
ум возбуждает его своей собственной силой, и он, как флейта, звучит,
вдохновленный каким-то божественным духом. Потому-то по полному праву наш
прославленный Энний на ниспосланы нам как бы некий щедрый, божественный дар.
 (19) Пусть же у вас, почтенные судьи, людей глубоко культурных,
священным будет всегда имя поэта, то имя, какое никто никогда, даже варвары,
не дерзали обидеть. Скалы, пустыни внимают стихам, укрощаются дикие звери,
склоняясь перед сладостью песен; неужели на вас, воспитавших свой вкус на
лучших примерах, не может подействовать слово поэтов!
 Колофон называет Гомера своим гражданином {Сохранилась древняя
эпиграмма: "Семь городов заспорили родиной зваться Гомера: Смирна, Итака,
Хиос, Колофон, Пилос, Аргос, Афины". Другое чтение: "Смирна, Родос, Колофон,
Саламин, Хиос, Аргос, Афины".}, Хиос на него претендует, Саламин себе его
требует, Смирна больше других считает его своим сыном, так что даже храм ему
у себя посвятила; кроме того, из-за чести иметь его своим гражданином много
других городов и борются между собой и спорят.
 IX. Итак, они даже чужого себе человека, после смерти его, потому
только, что был он поэтом, хотят сделать своим; мы же его, кто живой стоит
перед нами, кто и по собственной воле и в силу законов наш, несомненно, - мы
его отвергнем? И при этом тогда, когда весь прежний свой труд, весь свой
талант и теперь этот Архий отдал на то, чтобы славой покрыть и украсить
деяния римлян!
 В юные годы он приступил к прославлению битв наших с кимврами, и самому
Гаю Марию нашему славному, который, казалось, не очень был склонен к этим
наукам, был он приятен.
 (20) Ведь никто не является музам настолько враждебным, чтобы не
позволить охотно стихам быть на все времена глашатаем подвигов, им
совершенных. Когда кто-то спросил Фемистокла, славнейшего между афинян, чью
рецитацию, чьи песни слушает он охотней всего, говорят, он ответил: "Того,
кто лучше всего прославляет мои деяния". Поэтому также и Марий особенно
благоволил к Люцию Плоцию {Плоций Галл - первый римский ритор, который
перешел при обучении риторике с греческого языка на латинский.}, так как
считал, что его дарованием его, Мария, личные подвиги могут прославиться.
(21) Война с Митридатом, большая и тяжкая, веденная с большой переменою
счастья на суше и на море, вся им описана. Эти книги служат к славе не
только Лукулла, храбрейшего и славнейшего человека, они блеском покрыли и
народа римского имя: римский народ под командой Лукулла открыл для всех Понт
{Черное море.}, издревле хранимый и силой могучих царей и природою места;
римский народ с тем же вождем своим малочисленным войском разбил бесчисленно
грозные толпы армян... (22) Дорог был Сципиону Старшему наш Энний - такой
поэт, что мраморный бюст его, полагают, поставлен даже на самой гробнице
Сципионов. А ведь его похвалами не только тот, кого он восхвалял, но
прославлялся и сам народ римский. До небес восхваляет певец Катона, вот его
прадеда: этим самым и римский народ к своим подвигам прибавляет себе великую
честь и славу. Наконец, все эти Максимы, все Марцеллы и Фульвии восхваляются
не без того, чтобы и мы все получили известную долю их славы.
 X. И вот того, кто раньше все это делал, родом из Рудий {Город в Италии
(в Лукании).}, наши предки приняли как своего полноправного гражданина;
неужели же мы этого жителя Гераклеи {Греческая колония.}, столь желанного
многим общинам, в нашем государстве утвержденного по точному смыслу закона,
- неужели мы извергнем его из числа наших граждан? (23) Если ж кто может
подумать, что меньшая польза от славы, когда написано это по-гречески, а не
по-латыни, сильно он ошибается, потому что по-гречески читают почти на всем
свете, язык же латинский распространен в своих лишь пределах, небольших, как
вы знаете. Поэтому, если те подвиги, которые мы совершили, включают в себя
весь земной шар, мы должны желать, чтобы вместе с оружием наших отрядов
проникли туда и слава о нас и молва. Ведь это не только гордость для тех
народов, о подвигах коих пишутся эти поэмы, но также, конечно, и тем, кто
ради славы жизнью своей рискует, это служит огромным для них поощрением
подвергаться и опасностям всем и трудам. (24) Как много имел, говорят, при
себе Александр, прозванный нами Великим, тех, кто мог описать его подвиги!
Однако и он, когда стоял у могилы Ахилла, воскликнул: "О счастливейший
юноша! Глашатаем славы твоей был ведь Гомер!" И правда: ведь не существуй
Илиады, тот же холм, который покрыл его тело, похоронил бы и имя его. Как? А
разве наш Великий, Помпей наш, доблесть которого равна его счастью, разве он
Феофана из Митилены за то, что он описал его подвиги {Феофан из Митилены -
греческий историк.}, не одарил на собрании правом гражданства; и наши
храбрые воины, пусть люди простые, пусть простые солдаты, как бы участники в
его славе, громким криком не одобрили это решенье? (25) Так что же? Выходит,
что если бы Архий в силу законов не имел уж полных гражданских прав, он не
мог бы добиться и их получить от кого-нибудь из наших полномочных вождей?
Пожалуй, поверишь, что Сулла, одарявший такими правами всяких испанцев и
галлов, в этой просьбе ему отказал бы! И это тот самый Сулла, которого мы
как-то видали среди собрания граждан, когда какой-то плохой поэт, каких
тысячи, ему подал прошение с покорною просьбою, написав лишь одну эпиграмму
{Эпиграммой называлось коротенькое стихотворение, обычно хвалебного
характера или сатирическое.} элегическим дистихом; он тотчас велел дать
награду ему из тех вещей, которые как добыча шли на продажу, с одним только
условием: чтобы больше уж он ничего не писал. Такой человек, который счел
нужным наградить болтливое рвенье плохого поэта, неужели он не наградил бы,
как должно, таланта нашего Архия, достоинства его произведений, его
многогранности? (26) А затем, неужели же Архий не мог добиться этого - лично
ли, или через Лукуллов - от Квинта Метелла Пия, столь близкого себе
человека, который многих одарил правами гражданства; особенно от того,
которому так сильно хотелось, чтобы писалось об его подвигах, что он склонял
свой слух даже к поэтам, рожденным в Кордубе {Поэтов и ораторов из Испании
не раз осмеивают и Цицерон и Гораций ("Оды", II, 20, 19; "Послания", I, 20,
13).}, с их тягучим каким-то и чуждым для нас произношением.

 Перевод С.П. Кондратьева